Мы просто друзья, не выдумывай — сказал муж, собирая чемодан

— Ты издеваешься, Паш? — Вера стояла посреди комнаты, обхватив себя руками, словно защищаясь от холода, который вдруг заполнил их квартиру. — Купальные шорты? Крем от загара? Это у тебя такая новая форма для командировок?

— Вера, я устал, — Павел бросил в чемодан последние рубашки, не глядя на жену. — Я не обязан тебе отчитываться за каждый носок. Работа есть работа.

— Работу обычно делают в офисе, Паша, а не под пальмами! — Она подошла ближе, стиснув кулаки. — Ты с Настей летишь, да? Или как ты её там называешь? «Просто коллега»?

— Мы действительно просто коллеги, — Павел резко застегнул молнию на чемодане. — Не выдумывай глупостей.

— Тогда почему я узнаю об этой командировке за два часа до твоего вылета? — голос Веры надломился, но она тут же взяла себя в руки. — Почему мне приходится вытаскивать из тебя каждое слово?

— Потому что ты вечно устраиваешь сцены! — Павел схватил чемодан за ручку и направился к двери. — Всё тебе не так. Пошёл на корпоратив — плохо. Опоздал с работы — трагедия. Теперь вот это.

— Может, потому что я не тупая, Паша? — вскипела Вера. — Может, потому что я вижу, когда меня держат за идиотку?

Павел остановился у самой двери, развернулся, его лицо было перекошено от усталости и злости.

— Я хочу немного отдохнуть. Всё. Без твоих истерик, без твоих сцен. Пять дней. Дай мне дышать!

— Дышать? — Вера горько усмехнулась. — Ты мне это говоришь после десяти лет брака?

— Да! Потому что жить с тобой — это как под прицелом. Постоянно доказывать, что я не верблюд.

— Значит, так плохо? — Вера подняла брови. — Сочувствую. Можешь не возвращаться.

Павел фыркнул, будто не воспринял её всерьёз, натянул кроссовки, перекинул куртку через плечо и вышел, хлопнув дверью. От резкого звука дрогнули стекла в окне.

Вера долго стояла на месте, глядя в пустоту. Потом медленно подошла к окну. Сквозь вечерние фонари она увидела, как Павел быстро садится в такси. Вера не расплакалась. В ней было слишком много злости, обиды и странного спокойствия.

Она села на диван, взяла телефон и открыла мессенджер. Было несколько сообщений от подруги Машки:

«Ты опять ему поверила?»

«Не ведись»

Вера положила телефон на стол, уставилась в потолок. Мысли были ленивыми и тяжёлыми, как свинец. Она вспомнила, как в прошлый раз Павел «задержался на планёрке» до двух ночи. Как «работал на выходных». Всё всплыло — его раздражение, его холод, его усталость, в которой он обвинял её.

Где-то в глубине души Вера знала: на этот раз всё, по-настоящему. Не ссора. Не обида. Конец.

Она встала, пошла на кухню и достала старую спортивную сумку из шкафа.

Багаж для самого важного путешествия — к себе.

Павел шагнул с трапа самолёта на горячий асфальт аэропорта, моргнул от солнца и глубоко вдохнул. Воздух был тяжёлый, пах чужой жарой и туристами. Настя рядом засмеялась, поправляя широкополую шляпу, купленную в аэропорту за полчаса до вылета.

— Ну вот, начались наши «рабочие будни», — сказала она, игриво толкнув его плечом.

Павел натянуто улыбнулся. Ему хотелось расслабиться, правда. Хотелось забыть про Веру, про её укоры, про холодную квартиру. Хотелось поверить, что он ничего плохого не сделал.

Отель оказался приличным: белоснежный фасад, пальмы, шезлонги у бассейна. Павел бросил сумку в номер, наскоро переоделся в шорты и майку и спустился к бассейну, где уже резвилась Настя.

Она сидела на краю воды, болтая ногами, и беззастенчиво флиртовала с каким-то смуглым парнем лет двадцати пяти. Парень был весь в татуировках и выглядел так, словно его растили специально для рекламы шорт и коктейлей.

Павел сел на соседний лежак, глядя на Настю. Она даже не заметила. Смеялась, запрокидывала голову, стряхивала капли воды с волос на смуглого парня.

Через час Настя уже плавала в бассейне вместе с новым знакомым, а Павел сидел один, под палящим солнцем, и разглядывал свои сандалии.

— Чего такой кислый? — подошёл бармен, поставив перед ним бокал с чем-то ярко-оранжевым.

— Просто устал, — буркнул Павел.

Он взял бокал, сделал большой глоток. Алкоголь ударил в голову, растравил внутри какую-то обиду.

К вечеру Павел сидел у барной стойки, смотрел в экран своего телефона и бессмысленно листал ленту соцсетей. Настя не отвечала на сообщения. Видимо, была занята. Очень занята.

Рядом с ним какой-то загорелый мужик начал громко рассказывать своему товарищу том, как он «отрывался в Анталии в прошлом году». Павел пытался не обращать внимания, но через пару минут тот задел его локтем, пролив пиво на его футболку.

— Руками поменьше размахивай! — раздражённо рявкнул Павел.

— Расслабься, брат, — ухмыльнулся тот. — Тут всем весело, кроме тебя одного.

Слово за слово, началась перепалка. Павел вскочил, мужик тоже. Уже появились охранники, готовые их разнять, но тут Павел понял, что это всё — абсолютно бессмысленно.

— Извините, — буркнул он и ушёл прочь.

Вернулся в номер. В пустой, душный номер. Настя, конечно, не пришла.

Павел бросил телефон на кровать. Несколько новых сообщений от Насти:

«Сорри, Паш! Я с Максом, мы вечером в клуб. Завтра увидимся, не скучай!»

Не скучай.

Он смотрел на экран, пока буквы не начали плыть перед глазами.

В эту ночь Павел долго ворочался в постели. Кондиционер гудел над головой, кто-то шумел в коридоре, доносились смех и музыка с пляжа.

На следующее утро он медленно собирал вещи в чемодан. Футболка с забавной надписью, купленная Настей. Крем от загара. Всё это было теперь каким-то дурацким реквизитом для чужого фильма.

Он поймал своё отражение в зеркале — мятая футболка, щетина, уставшие глаза.

— Идиот, — сказал он себе вслух.

Поздним вечером Павел стоял в аэропорту в очереди на регистрацию, и впервые за много дней ему хотелось не убежать, не отдохнуть, а просто исчезнуть.

На экране телефона снова замигали сообщения:

Настя: «Ты уже уехал? Макс меня к себе пригласил. Ну ты не обижайся! Мы ж друзья :)»

Павел смахнул уведомление, выключил телефон и сунул его поглубже в рюкзак.

Ему стало вдруг противно от самого слова «друзья».

Самолет взмыл в небо. Павел сидел у иллюминатора и смотрел на маленькие светящиеся города внизу. Где-то там была его квартира. И Вера.

Хотя… он уже не был в этом так уверен.

Павел вывалился из такси, волоча за собой чемодан, который теперь казался вдвое тяжелее. В подъезде пахло краской и кошачьей едой — ничего не изменилось, как будто мир отказался признавать его маленькую личную катастрофу.

Он встал перед дверью. Сунул ключ в замочную скважину.

Повернул.

Замок не сдвинулся. Ни на миллиметр.

Павел нахмурился, вытащил ключ, проверил — тот ли. Тот. Попробовал снова, медленно, аккуратно. Замок не поддался.

Он нажал на звонок. Нажал ещё раз. Приложил ухо к двери.

Тишина. Ни шагов, ни шороха. Только за стенкой в соседней квартире кто-то возился с кастрюлями.

Павел постучал кулаком. Сначала вежливо, потом громче. Потом начал долбить, будто стучится в своё собственное прошлое.

— Вера! — выкрикнул он наконец. — Вер, открой! Я… Я дома.

Ничего.

Прошло десять минут. Потом пятнадцать. Павел сел на ступеньку, уронив голову на руки. Чемодан стоял рядом, уныло поблёскивая пластиковыми защёлками.

Наконец он достал телефон. Набрал её номер.

Абонент вне зоны доступа.

Он попробовал написать сообщение. «Я приехал. Открой, пожалуйста.» Через минуту телефон равнодушно сообщил: «Сообщение не доставлено».

Павел снова поднялся, снова забарабанил в дверь.

— Вера! Ну хватит дурить, — его голос срывался. — Я приехал! Давай поговорим!

В соседней квартире щёлкнул замок. Выглянула тётя Нина — полноватая женщина лет шестидесяти, в спортивных штанах и с бигуди на голове.

— Павлик? — спросила она, прищурившись.

— Здрасьте, тётя Нина… Вера дома? Я что-то… Не могу войти.

Тётя Нина вздохнула, опираясь на косяк.

— Да уехала она вчера вечером. Чемоданы погрузила в такси, сама светится вся… Я ещё подумала, она в отпуск собралась. Но сказала, мол, в новую квартиру едет. Весёлая такая была, аж завидно. А днем перед этим мастер приходил, замки поменял, да. Вот тебе двери и не открыть, видимо.

Павел моргнул.

— Куда уехала? Какую новую квартиру?

— Так я откуда знаю, милок? — Тётя Нина пожала плечами. — Тебе виднее, ты ж её муж.

Она внимательно посмотрела на Павла.

— Ты сам-то в порядке? — осторожно спросила она.

Павел хотел что-то ответить. Оправдаться, пожаловаться, объяснить. Но слова застряли в горле.

Он кивнул, отвернулся и снова сел на ступеньки.

Тётя Нина ещё секунду постояла в дверях, вздохнула и ушла в квартиру, аккуратно прикрыв за собой дверь.

Павел сидел долго. Сумерки ложились на двор. Где-то во дворе мяукала кошка, проезжали редкие машины.

Он смотрел в одну точку, не моргая.

Ни квартиры. Ни Веры. Ни надежды.

Только он сам. И чемодан с никому не нужными плавками и шортами.

Павел сидел на ступеньках. В какой-то момент стало холодать, и он натянул на себя лёгкую куртку, которую на всякий случай брал с собой в поездку.

Телефон лежал рядом. Молчал. Иногда Павел машинально поднимал его, проверяя экран — словно ожидал увидеть что-то вроде «Еду домой, жди».

Павел прокручивал в голове последние разговоры с Верой. Её уставшие глаза. Её молчание на кухне. Как пару раз она спрашивала:

— Паш, а мы вообще ещё вместе? Или просто живём рядом?

А он отмахивался. Говорил что-то вроде «Не выдумывай, всё нормально».

Как тогда, в коридоре. «Мы просто друзья. Не выдумывай».

Телефон завибрировал. Павел вздрогнул, уронил его, подхватил на лету.

Сообщение от Насти: «Ты добрался? Я тут подумала — может, встретимся, поболтаем? Как друзья :)»

Он смотрел на сообщение долго.

Потом выключил телефон, сунул его в карман и поднялся на ноги.

Чемодан скрипел колёсиками по асфальту, когда он медленно пошёл прочь от своего прежнего дома.

Без цели. Без понимания, куда идти… Сам виноват.

Катя, освободи комнату до конца недели! — с порога заявила новая жена отца

— Катя, будь добра, освободи комнату до конца недели, — с порога заявила Ольга Николаевна, мачеха, сложив руки на груди.

Я замерла с кружкой чая в руках.

— Что? — переспросила я, не веря своим ушам.

— Всё ясно сказала. Ты выросла. Пора начинать самостоятельную жизнь. Мы с отцом обсудили — тебе будет лучше на съёмной квартире. — Она даже не потрудилась сделать голос мягче.

— Отец… согласен с этим? — голос дрогнул.

— Естественно! — ухмыльнулась она. — Он устал, понимаешь? У него сердце не железное. Столько лет тебя тянули на себе…

Я поставила чашку на стол, не чувствуя вкуса ни чая, ни воздуха в комнате.

Тянули на себе?

Я? На шее?

В голове пронеслись воспоминания:

Как я после школы носилась между репетиторами и подработками.
Как сама покупала себе книги, одежду, копила на телефон.
Как старалась не мешать. Как была тенью в этом доме.
И вот теперь — просто выставляют за дверь.

— Я… Я поговорю с папой, — выдохнула я.

— Конечно, поговори, — кивнула Ольга Николаевна, — только зря. Он всё уже решил.

Я поднялась в свою комнату.

Маленькую, узкую, с облезлыми обоями. Здесь я провела детство после того, как мама умерла. Здесь я пряталась от боли. Здесь я мечтала.

А теперь здесь я — лишняя. Лишняя в доме собственного отца.

Мама ушла рано.

Рак. Врачи боролись полтора года, но всё было напрасно.

Мне тогда исполнилось тринадцать. Я не умела плакать перед людьми, но в ту ночь, когда мама умерла, я выла в подушку, пока не слились день и ночь. Отец держался. Он похоронил её со стиснутыми зубами, не проронив ни слезинки. А потом — сломался.

Всё рухнуло незаметно: сначала он перестал приходить за мной в школу, потом забыл о родительском собрании, а вскоре перестал спрашивать, поела ли я.

Он был… где-то. В своей боли.

Я выросла сама. Ольга Николаевна появилась через два года. Я до сих пор помню первое знакомство.

Папа привёл её за руку, как ребёнка:

— Это Оля. Мы с ней познакомились на работе. Она хороший человек.

Я вежливо кивнула, сжимая зубы. Оля была на десять лет младше отца, яркая, звонкая, с искусственным смехом.

Я почувствовала опасность сразу. Но молчала.

Сначала Ольга Николаевна была ласковой. Пекла пироги, покупала мне футболки «на вырост», советовала как краситься. Я почти поверила, что всё будет хорошо.

А потом началось: упрёки за крошки на столе, насмешки над одеждой, косые взгляды, если я задерживалась после учёбы.

Папа не замечал. Он был счастлив: кто-то заботился о нём, кто-то готовил ужин, кто-то смеялась его шуткам.

А я?

Я стала мебелью. Чем-то, что стоит в углу и не мешает.

Когда мне исполнилось восемнадцать, Ольга Николаевна начала осторожно намекать:

— Катя взрослая уже. Надо бы ей подумать о съёмном жилье. Самостоятельность важна.

Папа отмахивался:

— Подожди. Учится же ещё. Пускай пока живёт.

Но время шло. И вот теперь — она добилась своего. Выставляет меня из дома.
И папа, который когда-то носил меня на руках, теперь стоит в стороне. Просто наблюдает.

Я долго не решалась. Сидела в своей комнате, перебирая фотографии: мама в саду, мама на кухне, мама и я — обе смеёмся.

Она бы не позволила…

Стиснув зубы, я встала. Подошла к двери кабинета. Постучала.

— Входи, — отозвался отец.

Я вошла. Он сидел за компьютером, в домашних шортах и вытянутой майке. Волосы растрёпанные, лицо осунувшееся.

Как будто постарел на десять лет за последние два года.

— Пап, — я подошла ближе, кутаясь в старую толстовку, — это правда? Ты действительно хочешь, чтобы я ушла?

Он молчал несколько секунд, не поднимая на меня глаз.

Потом глухо сказал:

— Кать, ты взрослая. Пора привыкать жить отдельно. Мы с Олей тоже хотим немного пожить для себя…

— Для себя? — я почувствовала, как в груди поднимается волна злости.

— Да, — тихо подтвердил он. — Ты же не маленькая.

Я хотела закричать.

Растолковать ему, как это выглядит: выбросить дочь, чтобы не мешала их новой «семейной идиллии». Хотела напомнить ему, кто рядом был, когда он ночами пил на кухне, глядя в одну точку.

Но что-то сломалось. Слова застряли в горле.

— А мама? — только и спросила я, глядя ему прямо в глаза. — Она бы тебя поняла?

Он вздрогнул.

Откинулся на спинку кресла.

— Не приплетай маму… — хрипло сказал он. — Жизнь не вернуть назад. И хватит жить воспоминаниями.

Я поняла: бороться бесполезно. Этот человек — больше не тот отец, которого я знала. Тот, кого я звала «папа», умер вместе с мамой.

Я вышла из кабинета на ватных ногах. За спиной хлопнула дверь. Словно выталкивая меня прочь.

На следующий день всё изменилось. Ольга Николаевна словно сбросила маску.

— Надеюсь, ты не забыла — у тебя неделя, — напомнила она за завтраком, поедая свой йогурт с видом хозяйки.

Я молчала. Каждое слово казалось куском стекла в горле.

— И, пожалуйста, не разбрасывай тут свои вещи, — добавила она, поджав губы. — Чемоданы — в комнате, пакуй аккуратно. Нам тут лишний мусор ни к чему.

Папа сидел напротив. Уткнулся в газету, сделал вид, что не слышит. Ни одного слова в мою защиту. Ни одного взгляда.

Вечером я попробовала поговорить с ним ещё раз. Хотя бы о сроках, хотя бы о помощи…

— Пап, — робко начала я, — я же учусь. У меня нет нормальной работы ещё. Мне сложно будет оплачивать аренду…

Он вздохнул, не глядя на меня.

— Мы с Олей думали… я могу помочь тебе первые два месяца. А дальше — сама.

— Сама… — эхом повторила я.

Сама. Сама искать жильё. Сама работать на износ. Сама бороться за выживание.

В восемнадцать лет.

Я зашла к бабушке, маминой маме. Её дом был далеко за городом, но, может быть…

— Бабушка, можно я временно у тебя поживу? Пока не найду работу получше?

Бабушка выслушала молча. Потом крепко обняла.

— Конечно, милая. У меня и угол найдётся, и тёплый плед. И чай с мёдом.

Я плакала в её объятиях, впервые за много месяцев. Не от обиды. От облегчения.

У меня всё-таки осталась семья.

Последнюю ночь в родном доме я провела без сна. Собирала книги, тетради, старые фотографии. Всё влезло в два чемодана и одну большую спортивную сумку. Вещи моей жизни.

И воспоминания, которые больше не хотелось брать с собой.

Утро было холодным и серым.

Я спустилась на кухню с двумя чемоданами, в куртке накинутой поверх домашнего свитера. На пороге стояла Ольга Николаевна. Складывала на столе тарелки с сырниками — для себя и отца.

— О, ты наконец-то собралась, — сказала она весело, как будто речь шла о переезде на курорт.

Я поставила сумки у выхода.

— Папа дома? — спросила я.

— На работе. Сказал, что лучше так. Без сцен.

«Без сцен.»

Как удобно. Не видеть, не слышать, не чувствовать. Я натянула на плечи рюкзак. Хотела просто молча уйти. Но Ольга Николаевна не позволила.

Она подошла вплотную.

— Запомни, Катя, — прошипела она, — в этой жизни выживают только сильные. Никто тебе ничего не должен. Даже отец. Ты — уже прошлое.

Я сжала ручки чемодана так крепко, что побелели пальцы. Хотелось что-то крикнуть. Разбить тарелки. Выбросить этот йогурт со стола.

Но я только посмотрела ей прямо в глаза. И сказала тихо:

— Я не ваше прошлое. Я — ваше будущее, о котором вы будете сожалеть.

Повернулась. Открыла дверь. На лестничной площадке было холодно. Пахло железом и осенней сыростью.

Я спустилась вниз, ступенька за ступенькой, с этими двумя чемоданами, сжав губы до боли. Навстречу мне поднималась соседка с пятого этажа — старая тётя Лена.

Она остановилась, посмотрела на мои чемоданы, на заплаканное лицо, на дрожащие пальцы.

И ничего не сказала. Только погладила меня по плечу. И в этом молчаливом жесте было больше поддержки, чем во всех словах отца за последние два года.

Я вышла на улицу. Небо было низкое, тяжёлое. Я сделала первый шаг в новую жизнь.

Одинокую.

Но свою.

Бабушка встретила меня на крыльце своего дома. Тёплый платок, натянутый на голову, глаза, полные слёз и радости одновременно.

— Проходи, Катюша, — сказала она. — Дом — он там, где тебя ждут.

Я зашла в этот маленький старенький дом с облупленной краской на окнах и вдруг впервые за долгое время почувствовала себя в безопасности. Без уколов. Без насмешек. Без постоянного чувства вины за само своё существование.

Первые недели были тяжёлыми. Я искала работу, перебивалась мелкими подработками: разносила листовки, помогала на складе, писала курсовые за студентов.

Деньги были маленькими. Но каждый рубль был моим. Моим собственным. Моей собственной жизнью.

Папа не звонил. Ни разу. Я пыталась не думать об этом.

Иногда бабушка приносила конверты: письма от университетской администрации, счета за телефон. Никогда — ничего от него.

«Зато честно», — говорила я себе.

«Ты теперь свободна.»

Со временем я устроилась в небольшую типографию — оператором набора текста. Работа была тяжёлая, но коллектив — добрый. Платили немного, но стабильно.

Я сняла крошечную комнату на окраине города. Голые стены, продавленная кровать, старый холодильник.

И я была счастлива. Потому что это была моя территория. Моё пространство. Моя крепость.

Прошёл почти год. Однажды вечером, возвращаясь домой с работы, я услышала, как зазвонил телефон. Номер был незнакомый.

Я нажала на зелёную кнопку.

— Катя? Это я… папа, — голос был хриплый, чужой.

Я замерла.

— Прости, что не звонил раньше, — торопливо сказал он. — Я… Я не знаю, как всё так получилось. Оля ушла. Я остался один. Хотел спросить… Может, мы встретимся? Поговорим?

Я стояла посреди улицы, среди фонарей и шороха ветра. Молчание затянулось.

Потом я тихо сказала:

— Я рада, что ты вспомнил обо мне, папа. Но я не та маленькая Катя, которую можно загнать обратно в дом, если стало одиноко.

— Катюша, я… я хочу всё исправить…

— Пап, — перебила я его мягко, но твёрдо, — спасибо за то, что научил меня одному: в жизни можно рассчитывать только на себя.

— Может, мы хотя бы встретимся?

Я подумала. И ответила:

— Когда-нибудь. Но не сейчас.

Я положила трубку. Подняла голову к звёздному небу. И впервые за долгое время улыбнулась.

Я шла домой. В свой дом. В свою новую жизнь. Без чужого одобрения. Без страхов.

Свободная.

Сильная.

И счастливая.